Журнал «Юность» - Журнал `Юность`, 1973-2

Он был волшебник
и, как все волшебники,
появился ниоткуда.
Он приходил незаметно,
но, как правило,
в преддверии праздников
и в кануны торжеств.

Он был богач,
но, как говорят,
раздарил свои дворцы
уличным мальчишкам,
ключи же от сейфов
затерялись
в бесчисленных карманах
его жилетов и бриджей.

Он был артист.
Он был танцор.
Как Айседора Дункан,
он работал босиком,
но не в академическом театре
имени Петипа,
а, надо признаться,
в доме напротив.

Он был эпикуреец
и спал на полу,
подложив под голову полено,
но всем дровам
он предпочитал березовые,
как предпочитают
полотняную наволочку
ситцевому напернику.

Он был рыцарь,
но герб его благородства
украшали
не лилии и короны.
а кусок воска и суконка.
Он не участвовал в турнирах,
но варил мастику
и натирал паркет.

Как все волшебники,
он исчез в никуда.
Он ушел незаметно,
но, если знаете его могилу,
наберите
У-60-38-25,
а эпитафия готова:
«Он был человек».

Судьба обещала мне
тысячу исполненных желаний.
Господи боже, на что
я их только не тратил —
на шарик мороженого,
на перо «фонарик»,
на почтовую марку
острова Борнео!
Однажды я пожелал,
чтоб латинист пропустил урок
и не задал экстемпорале.
И латинист урок пропустил
и экстемпорале не задал.
Исполнилось пятисотое мое желание,
и оставалось ровно пятьсот.

А я продолжал их тратить.
Желал я,
чтоб дождь не мешал
нашим прогулкам,
чтоб мой ангел
не промочил копытец,
чтоб валерьянка
была в аптеке.
Однажды я пожелал
поспеть на поезд,
а поезд отходил
через полчаса.
Зубная щетка… есть.
Ночные туфли… обойдусь без них.
— Такси… такси!!
Я не опоздал.

Я стал осмотрительней,
стал осторожней.
Я желал
голубю
не попасть под колесо,
старику —
выписаться из больницы,
солдату —
вернуться с войны.
Но люди умирали от белокровья,
и птицы — от нефти с разбитых танкеров.
Однажды я пожелал не думать
о массированных налетах,
о злокачественных опухолях,
о стихах компьютеров,
но думал, думал:
новое мое желанье не исполнилось —
было оно тысяча первым,

Я возвращался от друзей
По Софии или Софии.
Днем вовсе не было дождей—
Тогда стояли дни сухие.
Но к ночи всё менялось вдруг:
Деревья грозно шелестели,
Дождь поднимал свой плеск и стук.
Но я-то был уже в отеле,
Я дверь балкона открывал
И, резкой сыростью пронизан,
Смотрел на блещущий обвал
Воды, гремящей по карнизам.
Потом клонило в сон слегка.
Ложился и читал сначала.
Глаза слипались, и рука
Свет машинально выключала.
…Жизнь у дождя была своя —
То бился, то смолкал устало.
Лишь, с крыши падая, струя
По-прежнему не затихала.
Но хоть была и не слаба,—
Ещё могущественней сила
Небрежно, будто прядь со лба,
Ее в сторонку относила.
Я чутко спал под шум дождя.
Под этот мерный пир природы,
Вновь день минувший проходя
И даже прожитые годы.
А дождь струился по листве,
Звенел по цинку, бил по доскам.
Я смутно думал о Москве,
О молодости, о Твардовском…

И сразу же, в дверях,
Меня пронзила жалость,—
Пропал мой долгий страх,
И только сердце сжалось.
Он, словно между дел,
И словно их немало.
Средь комнаты сидел,
Задумавшись устало.
Ушла за дальний круг
Медлительная властность,
И проступила вдруг
Беспомощная ясность
Незамутненных глаз.
А в них была забота,
Как будто вот сейчас
Ему мешало что-то.
Он подождал, потом
(Верней, слова, ложитесь!]
Негромко и с трудом
Промолвил: — Покажитесь…
Я передвинул стул,
Чтоб быть не против света,
И он чуть-чуть кивнул,
Благодаря за это.
И, голову склона,
Взглянул бочком, как птица,
Причислив и меня
К тем, с кем хотел проститься.
У многих на виду,
Что тоже приезжали,
Он нес свою беду
И прочие печали.
Какой ужасный год,
Безжалостное лето,
Коль близится уход
Великого поэта.
…Как странно все теперь.
В снегу поля пустые…
Поверь, таких потерь
Немного у России.

А что там! У дочери гостьи.
Как в прежние, школьные дни,
В ликующем многоголосье
Заходятся разом они.
Девический возглас за дверью.
Девический смех ему в лад.
И топот… И полный доверья
Бессмысленно-радостный взгляд.

Но кто мы в этой жизни краткой,
Июньским утром, налегке,
Стоящие перед оградкой,
Спускающиеся к реке!
Бывали в жизни и удачи,
Но что мы значим рядом с ним!
Беда — в похожести задачи,
В том, что один кристалл граним.
Так я раздумывал, покамест
Не вышли мы на мягкий луг,
Где, как во сне, беззвучный аист
Над нами сделал плавный круг.
Михайловские эти дали,
Вдруг увлажняющие глаз…
Но ведь друзья ему читали,
Он восхищался, и не раз.
И задал я в секунду ту же
Работу строгому уму:
Искать стихи мои — не хуже
Иных, что нравились ему.
Уже автобус плыл полого,
Лучом просвеченный насквозь.
И у меня не слишком много,
Но кое-что понабралось.
Все были заняты делами.
Тянуло сыростью лесной,
Вода мерцала за стволами,
Светилось небо за листвой,
А над заборами селений
Был бескорыстно вознесен
Дух возродившейся сирени,
Её лиловых веретен.

Стал я былого бодрей,
Только немного неловко,
Что вместо круглых кудрей —
Голая стрижка-нулевка.

Ну, а подруга моя,
Враз оторвавшись от дела,
Как за леса и моря —
Так отрешенно глядела.

Будто в несбыточном сне,
Где все подробности любы,
Вдруг потянулась ко мне,
Дудочкой выпятив губы.

В каком это было году! —
Не числится в сводке.
У нас на пруду
Любили купание с лодки.

Встал сильный, прямой.
Так резко пошло твое тело,
Что лодка кормой,
Едва ли не ахнув, присела.

А сам ты уже в глубине,
Со светом в разлуке.
Таинственны камни на дне.
Водой увеличены руки.

И тут же опять —
Наружу, под солнце, — как мячик.
И враз не понять:
А что там, поодаль, маячит.

То лодка бочком
Дрейфует — куда ей деваться! —
Твоим же толчком
Отброшена метров на двадцать.

От пестрых огней
Успевший отвыкнуть во мраке,
Ты движешься к ней,
Бросая ленивые взмахи…

Катались вблизи камыша.
А кто понахальней,
Ещё проплывал не спеша
Пред женской купальней.

Слепящая больно вода.
Неистовство света.
В крови навсегда,
Должно быть, останется это.

Но мы не вольны
Ни зрелость увидеть, ни старость.
И что до войны
Безжалостно мало осталось.